Читать книгу - "Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая"

инакомыслящих — дело лишь времени, и довольно недолгого. Взялась приводить в порядок земные дела: окончила курсы, собрала книгу, ввела в маршаковский круг, где ее принимали по старой памяти, Юру Владимирова, вскоре сделавшегося самым молодым членом группы ОБЭРИУ, подготовила Юлиана как антропософа к самостоятельному пути… Галина Константиновна Щуцкая вспоминала, что в эти годы Лиля особенное значение придавала совместным сосредоточенным медитациям, помогая ученику и возлюбленному научиться особым энергетическим техникам — своего рода чтению космических знаков и символов. По словам Щуцкой, порой эти символы были ужасны; тогда Лиля, «читавшая» их, словно бы успокаивая Юлиана, «своим теплым голосом говорила»:

— Друг мой, я уйду раньше тебя и уж, конечно, буду ждать тебя не менее десяти лет… ведь таков срок, ведь душа моя пришла в мир именно на столько лет раньше…

И утешением пусть будет то, что увидишь своими глазами здесь на земле события, которых все ждут… а они суждены уже после 35 года… И будут они по значимости приближаться к событиям Голгофы. Будет ли то рождение в пламени нового духа? Будет ли приход Высшей Великой Души? Или что-то совсем иное… Но годы эти отмечены издревле.

Как ни страшны будут дни — а узрят их люди, отмеченные Господом, как были отмечены те, кто жил во времена Иисуса Христа, особенно кто пострадал вместе с Ним. Но даже и те, кто мучил, кто терзал Его, по-своему избраны: ведь неразумные эти души, может, лишь таким путем могли сломить свою черствость и грубость и подойти к осознанию пути человеческого. Ибо должны же люди как-то понять, что все они братья, все родные…[238]

Точность ее толкований ошеломляет. Действительно, Юлиан переживет Лилю ровно на десять лет: 18 февраля 1938-го его расстреляют по подозрению в шпионаже в пользу Японии (он туда часто ездил в командировки, в том числе и мимо города Лилиной ссылки). Действительно, после 1935 года начнутся годы Голгофы, обещанные в предсказаниях. Действительно, многие, лишь пережив эти годы, придут к осознанию, что путь человеческий состоит в любви и защите, а не в беспощадном уничтожении друг друга…

В общем, можно с уверенностью сказать, что незадолго до собственной смерти Лиля наконец разрешила себе видеть.

Прежде ее до потери сознания пугал этот дар, прежде она запрещала себе духовидение, опасаясь грозящей безумием встречи с неведомым. Но теперь… Теперь она использует любую возможность, чтобы предупредить дорогих ей людей о сужденной и приближающейся Голгофе. Так, в письме Усова от 22 июня 1926-го читаем: «Ч<ерубина> де Г<абриак> подарила мне Псалтирь с надписью: „1926. СПб. Троица. ХС, 11, от Елис. В.“. Соответ<ствующий> стих псалма гласит: „Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе, сохранят тебя на всех путях твоих“ (что это, если не бережное предупреждение? — Е. П.). Подчеркнуто (Ея рукою) красными чернилами. Я был у Нея в Троицын день. Мы много говорили о времени…»

Время, к которому они приближались, в которое неотвратимо вступали, виделось Лиле (как и многим из ее сверстников — выходцев из символизма) временем искупления. Лиля, судя по всему, знала, через что именно — и за что — ей придется пройти. Возможно, ее памятные слова: «Мне очень трудно жить внешне, трудно работать на курсах, трудно видеть людей. Душа уже надела схиму»[239] — обусловлены тем, что, готовясь к собственному пути на Голгофу, она последовательно отрешалась от земных связей и отношений? В любом случае эта готовность к схиме и искуплению всецело определяет ее жизнь второй половины 1920-х годов. Не случайно Архиппов в 1927-м, уже зная о том, что произошло с Лилей и что ей еще уготовано, завершит биографию Черубины, собранную им из выдержек из ее писем, цитат и стихов, именно этим признанием:

Одно верно — нечто от Сивиллы есть во мне — только это горечь уже: в наше время нести эту нить из прошлого, Сивиллину муку настоящего, потому что теперь ей не дано ясного прозрения, но даны минуты ясного сознания, что не в ее силах удержать истоки уходящего под землю ключа.

Так в Средние века сжигали на кострах измученную плоть для вящей славы духа.

Теперь от мира я иду в неведомую тишину и не знаю, приду ли. И странно, когда меня называют по имени… И я знаю, что я уже давно умерла, — все вы любите умершую Черубину, которая хотела все воплотить в лике… и умерла. А теперь другая Черубина, еще не воскресшая, еще немая…

Не убьет ли эта теперешняя, кот<ор>ая знает, что колдунья, чтобы не погибнуть на костре, должна стать святой, — не убьет ли она облик девушки из Атлантиды, которая все могла и ничего не сумела? Не убьет ли?

Сейчас мне больно от людей, от их чувств и, главное, от громкого голоса.

Душа уже надела схиму[240].

Вскоре из всех стихов Елизаветы Дмитриевой-Васильевой уцелеет лишь то, что было собрано и переписано им. Остальное осядет в архивах НКВД и уйдет в небытие.

Час искупления, которого Лиля ждала, приближался.

В самом начале 1927 года она тяжело заболела (перенесла припадок болезни печени, длившийся 13 часов) и все Рождество пролежала в постели. После оправилась, строила планы на лето, намереваясь его провести в Коктебеле; 31 марта Макс с женой прибыл в Ленинград на открытие волошинской выставки акварелей, Лиля еще успела с ним повидаться и побывать на открытии… Это была их последняя встреча. Через несколько дней после отъезда Волошиных за Лилей пришли.

Об этом Волошину написала Лида Брюллова — со свойственной ей откровенностью и практически не заботясь о собственном сохранении:

Дорогой Макс,

у нас нехорошо. Очень скоро после твоего отъезда арестовали Лилю и Бориса. По тому, что у них взяли все книги, — надо думать, что нашли подозрительным их образ мысли. Но теперь им предъявлена статья 58 § 11 — это — «активная борьба с рабочим классом при царском правительстве и при белых». Как видишь, это хуже. Думаю, что удастся выяснить правду — что они ни сном ни духом не виновны.

Дорогой Макс, не пишу много, п<отому> ч<то> сам понимаешь — не легко. Целую тебя[241].

Лилю и Лемана взяли в ночь с 21 на 22 апреля.

Сохранился пронзительный в своей неприглядности протокол обыска в доме на Английской набережной — протокол, демонстрирующий почти гротескную бесплотность Лилиного бытия, не имеющего с хваткой «века-волкодава» ровным счетом ничего общего:

Согласно данным